Неточные совпадения
Лошадей запускали в пшеницу, потому что ни один работник не хотел быть ночным сторожем, и, несмотря на приказание этого не делать, работники чередовались стеречь ночное, и Ванька, проработав весь день, заснул и каялся в своем
грехе, говоря: «воля
ваша».
—
Ваше сиятельство! да кто ж из нас, как следует, хорош? Все чиновники нашего города — люди, имеют достоинства и многие очень знающие в деле, а от
греха всяк близок.
Ну уж мне, старухе, давно бы пора сложить старые кости на покой; а то вот до чего довелось дожить: старого барина —
вашего дедушку, вечная память, князя Николая Михайловича, двух братьев, сестру Аннушку, всех схоронила, и все моложе меня были, мой батюшка, а вот теперь, видно, за
грехи мои, и ее пришлось пережить.
Вы сами,
ваши псы и
ваши пастухи,
Вы все мне зла хотите,
И если можете, то мне всегда вредите:
Но я с тобой за их разведаюсь
грехи».
— Был
грех,
ваше превосходительство, — говорил тот, скромно склоняя и гладя рукой голову.
— Ну, им и отдайте
ваше седло! Сюда не заносите этих затей: пока жива, не позволю. Этак, пожалуй, и до
греха недолго: курить станет.
И да не смущает вас
грех людей в
вашем делании, не бойтесь, что затрет он дело
ваше и не даст ему совершиться, не говорите: «Силен
грех, сильно нечестие, сильна среда скверная, а мы одиноки и бессильны, затрет нас скверная среда и не даст совершиться благому деланию».
— Это я тогда по единому к вам дружеству и по сердечной моей преданности, предчувствуя в доме беду-с, вас жалеючи. Только себя больше
вашего сожалел-с. Потому и говорил: уезжайте от
греха, чтобы вы поняли, что дома худо будет, и остались бы родителя защитить.
Но хорошо, что все это так кончилось и что
ваши грехи совершены только
вашим воображением.
Вы встретились с людьми, которых не привыкли встречать прежде, и не
грех вам было обмануться в них, судя по прежним
вашим опытам.
— Вы всей Москве должны!.. В
ваших книгах обо всей Москве написали и ни слова не сказали о банях. А ведь Москва без бань — не Москва! А вы Москву знаете, и
грех вам не написать о нас, старых москвичах. Вот мы и просим вас не забыть бань.
Старалися они доводами, в природе и сердцем нашем почерпнутыми, доказать вам жестокость
вашу, неправду и
грех.
— Кто же без
греха, тетушка? Эта слабость в нем есть, конечно. Сергей Петрович воспитания, конечно, не получил, по-французски не говорит; но он, воля
ваша, приятный человек.
— Ничего я не знаю, Степан Романыч… Вот хоша и сейчас взять: я и на шахтах, я и на Фотьянке, а конторское дело опричь меня делается. Работы были такие же и раньше, как сейчас. Все одно… А потом путал еще меня Кишкин вольными работами в Кедровской даче. Обложат, грит,
ваши промысла приисками, будут скупать
ваше золото, а запишут в свои книги. Это-то он резонно говорит, Степан Романыч.
Греха не оберешься.
— Не вам кланяюсь, а
вашему женскому страданию, — шептал он умиленно. — Чужие
грехи на себе несете…
— И скажу… всем скажу!.. не спасенье у вас, а пагуба… А Кирилла не трогайте… он, может, побольше нас всех о
грехах своих сокрушается, да и о
ваших тоже. Слабый он человек, а душа в ем живая…
— Дмитрий Петрович, — говорила ему Полинька, — советовать в таких делах мудрено, но я не считаю
грехом сказать вам, что вы непременно должны уехать отсюда. Это смешно: Лиза Бахарева присоветовала вам бежать из одного города, а я теперь советую бежать из другого, но уж делать нечего: при
вашем несчастном характере и неуменье себя поставить вы должны отсюда бежать. Оставьте ее в покое, оставьте ей ребенка…
— Это на
вашей душе
грех! — прибавила Фатеева.
— Мой
грех,
ваше благородие, до меня дошел; только то, что помилуйте! — проговорил он.
— Это я их, должно быть, в те поры простудил, как в первый холерный год рекрутов в губернию сдавать ездил, — рассказывал он. — Схватили их тогда наускори, сейчас же в кандалы нарядили — и айда в дорогу! Я было за сапожишками домой побежал, а маменька
ваша, царство небесное, увидела в окошко да и поманила: это, мол, что еще за щеголь выискался — и в валенках будешь хорош! Ан тут, как на
грех, оттепель да слякоть пошла — ну, и схватил, должно полагать.
— Оно конечно-с, Демьян Иваныч, — отвечает Порфирий Петрович, — оно конечно, змея-с, да вы извольте милостиво рассудить — ведь и грехи-то
ваши не малые.
Уж два часа; на улицах заметно менее движения, но, около ворот везде собираются группы купчих и мещанок, уже пообедавших и вышедших на вольный воздух в праздничных нарядах. Песен не слыхать, потому что в такой большой праздник петь
грех; видно, что все что ни есть перед
вашими глазами предается не столько веселию, сколько отдохновению и какой-то счастливой беззаботности.
— Получил, между прочим, и я; да, кажется, только
грех один. Помилуйте! плешь какую-то отвалили! Ни реки, ни лесу — ничего! «Чернозём», говорят. Да черта ли мне в
вашем «чернозёме», коли цена ему — грош! А коллеге моему Ивану Семенычу — оба ведь под одной державой, кажется, служим — тому такое же количество леса, на подбор дерево к дереву, отвели! да при реке, да в семи верстах от пристани! Нет, батенька, не доросли мы! Ой-ой, как еще не доросли! Оттого у нас подобные дела и могут проходить даром!
— Шампанского-то?.. — проговорил старик. —
Грех бы, сударь, разве для
вашей радости и говенье нарушить?
— Вот еще выдумал! — накинулась на него Аграфена, — что ты меня всякому навязываешь, разве я какая-нибудь… Пошел вон отсюда! Много
вашего брата, всякому стану вешаться на шею: не таковская! С тобой только, этаким лешим, попутал, видно, лукавый за
грехи мои связаться, да и то каюсь… а то выдумал!
— Я! про тех, кого вы не знаете, вы можете заключать что угодно; но меня — не
грех ли вам подозревать в такой гнусности? Кто же я в
ваших глазах?
«Откройте все
ваши прегрешения без стыда, утайки и оправдания, и душа
ваша очистится пред богом, а ежели утаите что-нибудь, большой
грех будете иметь», — ко мне возвратилось чувство благоговейного трепета, которое я испытывал утром при мысли о предстоящем таинстве.
— Но, кроме того,
ваше преосвященство, как я вот слышал (это Крапчик начал говорить тихо), слышал, что после радений между хлыстами начинается этот, так называемый, их ужасный свальный
грех!
— Поэтому вы полагаете, что мое дело с Тулузовым тоже семейное? — спросил он явно гневным голосом. — И как вам не
грех сравнивать Валерьяна с каким-то выходцем! Вместо того, чтобы оплакивать
вашу ошибку,
ваше падение, вы хотите закидать грязью хотя и безрассудного, но честного человека!..
У Марфина вертелось на языке сказать: «Не хитрите, граф, вы знаете хорошо, каковы бы должны быть результаты
вашей ревизии; но вы опутаны
грехом; вы, к стыду
вашему, сблизились с племянницей губернатора, и вам уже нельзя быть между им и губернией судьей беспристрастным и справедливым!..»
— Мне что Горюшкино! Мне, пожалуй, и ничего не надо! Было бы на свечку да на маслице — вот я и доволен! А вообще, по справедливости… Да, маменька, и рад бы смолчать, а не сказать не могу: большой
грех на
вашей душе лежит, очень, очень большой!
— Только богу известно, кто боле мутит источники духа свята, может, это —
ваш грех, книжные, бумажные люди, а я не книжный, не бумажный, я — простой, живой человек…
— Узнал этот господчик, — продолжал Туганов, — что у
вашего архиерея никто никогда не обедал, и пошел пари в клубе с полицеймейстером, что он пообедает, а старик-то на
грех об этом и узнай!..
— Что ты — и все вы — говорите человеку? Человек, — говорите вы, — ты плох, ты всесторонне скверен, ты погряз во
грехах и скотоподобен. Он верит вам, ибо вы не только речами, но и поступками свидетельствуете
ваше отрицание доброго начала в человеке, вы отовсюду внушаете ему безнадёжность, убеждая его в неодолимой силе зла, вы в корне подрываете его веру в себя, в творящее начало воли его, и, обескрылив человека, вы, догматики, повергаете его ещё глубже в грязь.
— А почему же мне не узнать? Слышу, что вы голоса не подаете, ну я и вернулся на
ваш след… Эх, паны-ыч! — прибавил он с укоризненной досадой. — Не следовает вам такими делами заниматься…
Грех!..
— Вот гости-то
ваши меня беспокоят, милушка… Ведь вон какие статуи, один другого лучше. Сумлеваюсь я насчет их… Хоть кого на
грех наведут.
— Вот, вот, Татьяна Власьевна… Вместо того чтобы прийти к вам или вас к себе позвать да все и обсудить заодно, они все стороной ладят обойти, да еще невесток-то
ваших расстраивают. А вы то подумайте, разве наши-то ребята бросовые какие? Ежели бы и в самом деле
грех какой вышел, ну по глупости там или по малодушию, так Агнее-то Герасимовне с Матреной Ильиничной не кричать бы на весь Белоглинский завод, а покрыть бы слухи да с вами бы беду и поправить.
Успеешь,
ваше степенство, выспаться, а теперь, пока есть время, одевайся, говорю, да подобру-здорову подальше от
греха…“ Только что он стал одеваться, как дверь отворилась, и здравствуйте… гляжу — мать-царица! — входят к нам в комнатку хозяин с хозяйкой и три работника…
Лебедев (зевает). Ох,
грехи наши тяжкие! (Увидев Бабакину.) Батюшки, мармелад сидит! Рахат-лукум!.. (Здоровается.) Как
ваше драгоценнейшее?..
— Эх, Иван Архипович! — сказал купец, — на что заране так крушиться? Отчаяние — смертный
грех, батюшка! Почему знать, может быть, и сожительницам сыновья
ваши выздоровеют. А если господь пошлет горе, так он же даст силу и перенести его. А вы покамест все надежды не теряйте: никто как Бог.
— Эх, Николай Степанович! — сказал Буркни, — шило в мешке не утаишь. Что делать?
грех такой. Вот изволите видеть, господин офицер, старшая дочь Прасковьи Степановны Лидиной, невеста
вашего приятеля Рославлева, вышла замуж за французского пленного офицера.
— Я готов даже идти на смертный
грех ради того, чтобы вы разъяснили
ваши намеки!
И затем, дорогая, вы вступили на стезю порока, забыв всякую стыдливость; другая в
вашем положении укрылась бы от людей, сидела бы дома запершись, и люди видели бы ее только в храме божием, бледную, одетую во все черное, плачущую, и каждый бы в искреннем сокрушении сказал: «Боже, это согрешивший ангел опять возвращается к тебе…» Но вы, милая, забыли всякую скромность, жили открыто, экстравагантно, точно гордились
грехом, вы резвились, хохотали, и я, глядя на вас, дрожала от ужаса и боялась, чтобы гром небесный не поразил нашего дома в то время, когда вы сидите у нас.
— А вы знаете, Александр Семенович, — сказала Дуня, улыбаясь, — мужики в Концовке говорили, что вы антихрист. Говорят, что
ваши яйца дьявольские.
Грех машиной выводить. Убить вас хотели.
— Мудреное
ваше дело, воеводша. Гордыня обуяла воеводу, а своя-то слабость очень уж сладка кажется… Ему пора бы старые
грехи замаливать, а он вон што придумал. Писал я ему, да только ответа не получал… Не сладкие игуменские письма.
— Молитесь лучше, чтобы
вашей матери прощен был тяжкий
грех, что вам она не вбила вон туда, в тот лоб и в сердце хоть пару добрых правил, что не внушила вам, что женщина не игрушка; и вот за то теперь, когда вам тридцать лет, — вам девушка читает наставления! А вы еще ее благодарите, что вас она, как мальчика, бранит и учит! и вы не смеете в лицо глядеть ей, и самому себе теперь вы гадки и противны.
Какие только знаю я проклятья,
Я все зову на голову его!
Быть может, смертный
грех я совершаю,
Но нам обоим места в свете нет!
Душою всей и каждым помышленьем,
Дыханьем каждым я его кляну,
Биеньем сердца каждым ненавижу,
Но
ваше малодушье, дон Октавьо,
Я презираю. Слышите ли? Вас
Я презираю.
— Да все налицо-с. Рубашек холстинковых шесть-с; карпеток три пары; четыре манишки-с; фуфайка фланелевая; из нижнего платья две штуки-с. Сами знаете, все-с. Я, сударь,
вашего ничего-с… Я, сударь, барское добро берегу-с. Я вами, сударь, того-с… известно-с… а
греха какого за мной — никогда, сударь; уж это сами знаете, сударь…
Напомните один раз — он, конечно, выполнит с
грехом пополам
вашу прихоть.
«Обидели старика, — промолвил один седоватый головастый крестьянин, опираясь, как некий древний судья, обеими руками и бородою на длинную палку, — на
вашей душе
грех!